«Рысистая езда шагом или трусцой есть ледяное неколебимое общественное настроение…» — прочел я первую фразу и остановился. Как? Позвольте… Что?
Да, именно так и было напечатано:
«Рысистая езда шагом или трусцой есть ледяное неколебимое общественное настроение… И, ох, чтобы
его, милое, пошевелить или сбить, адская твердость нужна, едва ли завтра
явиться предсказуемая…»
В полном недоумении я смотрел на газетные строки и ровно ничего не понимал. Ну да, теперь, конечно, можно
прочитать на бумаге все что угодно — «Садок Судей», крученовские
«дыл-бул-щыл — убещур!», всякую заумь… Но то — футуристы, а это же —
Амфитеатров; он-то к зауми не имеет никакого отношения!
Я посмотрел вокруг: часы идут — двадцать минут девятого. Самовар — кипит,
на кухне ругается кухарка Варвара с горничной Машенькой, своей
племянницей. Обе — белорусски; так и летят гортанные «Xxa! Xxa! Хха!»
Там — все нормально, а тут?
«Робкая, еле движущаяся вялость, „ахреянство“ рабское, идольская тупость, едва ловящая новости, а ярких
целей, если не зовом урядника рекомендованных, артистически бегущая
елико законными обходами…»
Из «детской» вышел хмурый, как всегда опаздывающий брат Всеволод:
— Ты уже пил?
— Пью! Слушай-ка! Статья Александра Амфитеатрова: «Безмерная растрепанность,
асбестовая заледенелая невоспламеняемость, исключительно чадная
атмосфера, этическая тухлость, чучела ухарские, дурни-Обломовы, волки и
щуки наполняют общество…» Ты понимаешь что-нибудь?
— Не понимаю и понимать не желаю! — сурово ответил брат, не отличавшийся большой общественной возбудимостью. — Где сыр?
— «Полно рыскать, о торопыга общественный! — с удовольствием возразил я ему не
своими, а непосредственно следовавшими за сим амфитеатровскими
словами. — Покайся, осмотрись, попробуй оглядись, вникни, запахнись…»
— И не подумаю! — еще более сердито отрезал Все волод и углубился в своего Киселева ^[31].
Времени было — половина девятого: пора выходить; Вовочка — пусть петушком-петушком поспевает!
В трамвае я снова уставился в газету: ну и статья!!
«Фельетон едва льется — йовлевым елейным тоном, осторожный, неуклонный, извилистый, степенно тянущийся…»
«Йовлевым» — да нет же такого слова! Что все это значит? Что он хотел этим сказать? Чушь какая-то!
В гимназии главные классные мудрецы в полном смущении то разводили
руками, то чертыхались, стараясь найти «в этом» хоть какой-нибудь смысл.
— Благоглупости какие-то! — пожал плечами Павел Кутлер.
— Выжига этот ваш Амфитеатров… — неопределенно, хоть и сердито, сказал Коломийцов.
— А может быть, в наборе перепуталось? — не очень разумно предположил первый ученик — Федя Евнин.
Обратиться к кому-либо из преподавателей было, разумеется, ниже нашего семиклассного достоинства.
Нелепая околесица тянулась два столбца: «И шут его толкает гражданским демоном
изувеченного человека! Ему, милому, молча оглядываясь, жевать жвачку…
ей-ей, тепло!» Васька Ястребцов выпучил глаза, дойдя до этого места.
— Похабно и непонятно глаголет святое писание! — склонил он к плечу лукавый горбоносый профиль свой.
Алгебра… Немецкий язык… Психология… Геометрия… Я ничего не слышал, ничего не
видел. Я читал, перечитывал, пытаясь ухватить хоть в начале, хоть в
середине, хоть в конце хотя бы крупицу смысла.
В конце! И конец был неописуемым…
"Ох, вот область, которой альманах — ценам и ярлыкам, регистрирующий его
возлюбленных людей — юрких, ценных, и обуянных нахрапом наживы, атаманов
государственного обобрания — уже растерял «акконты»…
Гениальные артисты! Несравненные антихристы!"
И — все. И — конец! То есть такая чертовщина, с ума сойти можно… И подо всем этим подпись: «Александр Амфитеатров».

Александр Валентинович Амфитеатров, как сказано было в словаре Брокгауза, родился в 1862 году. В семнадцатом, сегодня, ему пятьдесят
пять. Всероссийская знаменитость, король фельетона… И вдруг — такая
галиматья! Что сей сон значит?
   Я сидел, сидел, уставясь в газетную, многократно сложенную, чтобы не очень бросалась в глаза
учителям, страницу, думал, думал… Постепенно у меня не то глаза стали
слипаться, не то перед ними поплыли радужные кружки… И вдруг…
   «Полно рыскать, о торопыга общественный! Покайся, осмотрись, попробуй оглядись, вникни…» Да нет же, нет!
   «Полно Рыскать, О Торопыга Общественный! Покайся, Осмотрись, Попробуй Оглядись, Вникни…» «П-Р-О-Т-О-П-О-П-О-В…»
   Это — акростих! — громко ахнул я и зажал себе ладонью рот: Леонид Семенович
Ярославцев, чертивший на доске лемму о равенстве призм, обернулся ко
мне:
   Вам что-то неясно, Успенский?
   Нет, теперь мне как раз все стало ясно, все!..
   И поторжествовал же я на перемене! В старшеклассную курилку, на верхней
площадке лестницы, у чердачной двери (я не курил, и курить вообще-то не
разрешалось, но «зальные надзиратели» только для проформы раз аз день
подходили к лестнице: «Господа, что там за смешение одежд я лиц?
Пожалуйте в зал!»), собрались все хоть сколько-нибудь интересующиеся
миром «майцы». Не только гимназисты — и реалисты. Не только
семиклассники, а и из восьмого класса. Они стояли и благоговейно
слушали, а я читал.
   — «Решительно ни о чем писать нельзя, — точно чудом выходило по первым буквам. — Предварительная цензура
безобразничает чудовищно. Положение плачевнее, нежели тридцать лет
назад. Мне недавно зачеркнули анекдот, коим я начинал свою карьеру
фельетониста. Марают даже басни Крылова. Куда еще дальше идти?
Извиняюсь, читатели, что с седою головой приходится прибегать к
подобному средству общения с вами, но что поделаешь: узник в тюрьме
пишет где и чем может, не заботясь об орфографии. Протопопов заковал
нашу печать в колодки. Более усердного холопа реакция еще не создавала.
Страшно и подумать, куда он ведет страну. Его власть — безумная
провокация революционного урагана. Александр Амфитеатров».
   Да, вот так оно и было написано: «Гениальные артисты! Несравненные антихристы!»… «ГА-Н-А…»
   Когда я дочитал до конца, никто не проронил ни слова тут, в курилке. Все
стояли молча, насупившись; кто опустил глаза долу, кто шевелил губами,
точно повторяя про себя последние слова. Холодновато как-то стало всем
нам от этих последних амфитеатровских слов…